Явленный сон Роэра!

Ловел замер. Он глядел, не зная, что ему делать, чувствуя себя немного как человек, который издалека вернулся домой, но войти не решается. Где-нибудь меж грубо сколоченных хибар он, наверное, отыскал бы Роэра, но вдруг это стало свыше его сил — сделать последний шаг вперед, завершить поиски.

Он замер, склонившись на посох, а за спиной у него, совсем рядом, засвистел скворец, и Ловел мыслью перенесся в Назарейский покой Новой обители. Он медленно обернулся. В черной сутане, подоткнутой, как когда-то туника, чтоб не мешала скакать верхом, перед ним стоял Роэр! Ловел почувствовал невыразимое облегчение, и вмиг все вокруг озарилось — будто от солнца, дождевым днем прорвавшего пелену облаков.

— Значит, пришел, — сказал Роэр.

— Брат Ансельм умер через неделю после того, как вы побывали в обители.

— Значит, подумал, что все-таки будет правильнее пойти за мной, когда я позвал.

— Подумал, что… будет правильно… — отозвался Ловел. И добавил: — Вы знаете, я и раньше хотел пойти, но я не мог оставить брата Ансельма, пока он нуждался во мне.

Вокруг них все было буйством ожившего многоцветного сна, но сердцевину этого дивного сна объяла умиротворенность: там стояли, глядя друг на друга, Ловел с Роэром — будто одни в целом свете. Потом Роэр вытянул вперед руки, большие, костлявые, что обнаружилось, когда рукава сутаны упали, и его длинные пальцы коснулись плеч Ловела — точно так же, как в давний бурный вечер в Назарейском покое.

— Ты не мог оставить брата Ансельма, — согласился он. — До чего же смешна и противоречива душа человеческая! Если б ты смог оставить брата Ансельма, о, я бы с радостью принял тебя за твою ученость по части пилюль и припарок, но ты, брат Отрепыш, не представляешь, как бы я разочаровался при этом!

Ловел неожиданно осознал, что выбор, сделанный им тем утром ранней весной во внутреннем дворе монастыря действительно был выбором на всю жизнь, и выбрал он то, чем, казалось, пожертвовал.

Глава 10. Приют Святого Варфоломея

Смитфилд — это было открытое место меж стенами Лондона и Быстрой речкой. Кроме субботней конной ярмарки оно служило для игрищ, для скачек. Часть его занимал базар, куда сходились люди со своим скотом, овцами, свиньями, а в другом конце — преступников вешали. Место было так истоптано ногами, так избито копытами и изрыто колесами, что напоминало теперь болото. Казалось бы, не лучшее место, чтобы строить приют и обитель, но под грязью и затоптанной травой почва оставалась твердой, здоровой, а вода в ручьях, стремившихся к речке, — прозрачной и чистой.

У Святого Варфоломея, — сказал Роэр Ловелу на другой день после его появления в Смитфилде, — глаз острый, что до земли.

Ловелу же подумалось — у Святого Варфоломея? Может, у каноника-августинца, прежде королевского менестреля? Но, обернувшись и взглянув на худую черную фигуру, он ничего не увидел в светлых блестящих глазах Роэра, кроме отраженного света солнца. Роэр, склонив голову набок, дружески насвистывал скворцу, который подбирал крошки, оставшиеся после отобедавших мастеровых.

Строить приют собралось много народу, в основном, разнорабочие, кладчики, но было и несколько вольных каменщиков, знатоков своего ремесла, которые подгоняли камень к камню точнее нельзя, мастерски украшали кромки арок шевронами, а поэтому и себя несли высоко по сравнению с прочим трудовым людом. Да, много народу приходило помочь — кто чем, лишь бы ускорить работу, — ведь Роэр позвал. Роэр-проповедник мог сыграть на чувствах внимавших ему, как Роэр — королевский менестрель — играл на лютне. И всякий раз после того, как он появлялся в какой-нибудь городской церкви, приходили в Смитфилд люди и предлагали помощь: хоть на день, но отрывались от собственных своих занятий. А их занятия были из самых разных, известных в городе и округе. Однажды на строительстве появился даже грабитель, во весь день не замаравший рук грязным делом. Часто приходили молодые люди благородного сословия, чьим занятием было обучение рыцарскому искусству; они сбрасывали расшитые туники и в одних нательных рубахах да штанах в обтяжку брались за работу с пылом, в свете невиданным.

Как раз они-то мастера-каменщика Беорнфреда чуть не лишили рассудка.

— Немножко терпения, мой нежнейший из цвета зодчества, — говорил ему однажды Роэр в присутствии Довела. — Подумайте, сколь целебно сие для вашей души, равно как и для их душ.

— Но они ж не способны ряд кладки поднять! — почти ревел Беорнфред, и его обветренное лицо морщилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Эта стена… весь ваш прекрасный приют теперь рухнет, только кошка вблизи чихнет!

Тогда Роэр повернулся, для пробы упер свой длинный палец в мощный выступ стены и медовым голосом протянул:

— А вро-о-оде бы крепко стоит.

Шли месяцы, и перед Ловелом, как некогда прежняя, раскрывалась новая жизнь. Центром ее для Ловела и, как он думал, для Роэра тоже был не расчищенный, выровненный, отмеченный колышками участок земли, на котором поднимется когда-нибудь монастырь, но — приют, уже обретавший зримые очертания рядом. Две длинные палаты с главным очагом меж ними, часовенка с алтарем, где учитель начал ежедневно служить мессу, к которой прийти пока было некому, кроме Довела да изредка горстки мастеровых. Однако у приюта еще не было никакой крыши — всего навес из тростника над алтарем.

Приют строили из камня, каменной же замышлялась монастырская церковь, но вокруг появились низенькие домишки, плетенные из веток, обмазанные глиной (не отличавшиеся от хибарок строителей, даже уступавшие им по размерам), в которых будут кухни, службы, жилье для попечителя и для братии… А вот с южной стороны приюта, ближе к городским стенам, на незанятой земле Ловел, еще не прожив в Смитфилде и трех дней, завел свой аптекарский огород.

С южной стороны приюта росли три старые бузины, и Ловел побеспокоился, чтобы они оказались защищенными от случайных животных на скорую руку поставленным плетнем. В продолжение всех этих месяцев Ловел с любыми помощниками — кого только мог раздобыть, — а часто сам вырубал на будущем огороде кустарник, вскапывал землю. В мыслях он видел свой огород разбитым на аккуратные грядки с узенькими тропками меж ними, засеянным и украшенным всевозможными травами и цветами, какие он с братом Джоном выращивал на аптекарском огороде в Новой обители. Наперстянка и чистотел, окопник и рута… На нескольких тщательно подготовленных местечках из земли поднялись ростки, черенки — присланные из других монастырей дары, — которым предстояло зимовать, прикрытыми соломой, а еще была дикая поросль, собранная по полям, лесам, с живых изгородей в округе. И среди первых трав Ловел посадил, мысленно прося прощения у брата Джона, розовато-белый тысячелистник, который нашел у дороги в Кларкенуэл. Не может столь целебная для загноившихся ран трава быть дьявольской, что бы там брат Джон ни говорил. Но на всякий случай Ловел прошептал тогда известный от бабушки заговор травников, осторожно освобождая из земли корень:

Благословен ты, тысячелистник, от земли сей произрастающий, ибо, на Голгофе найденный, Спасителя нашего Иисуса Христа целил. Боль кровоточащих ран его утолил…

Ловел бережно вытащил первый корешок.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа беру тебя от земли сей.

Будь трава дьявольской, сразу бы увяла у него в руке, почернела и завоняла… Ловел с беспокойством оглядел кустик, но серовато-зеленые листья и щиток беловатых цветочков оставались, как и были, свежими.

Ловел вырыл еще несколько кустиков, принес на приготовленную для них грядку, заботливо, будто сам тополь бальзамический, посадил. И в тот момент понял: его аптекарский огород народился.

Еще осень не сменилась зимой, еще приют предстояло строить и строить, а Ловел уже ухаживал не только за травами, но за болящими. Началось с ветхого старичка, которого родные просто подкинули на порог, как нежеланного младенца. Потом был матрос-чужеземец, его полоснули ножом во время драки в таверне. Потом была женщина с ребенком на руках, очень, по ее словам, больным; женщина молила Ловела его вылечить, но больной оказалась женщина, ребенок — мертвым.